Александр Пушкин — Моцарт и Сальери (Трагедия): Стих. Гармонии! Но нет: тогда б не мог Ты верно моцарт чем-нибудь расстроен

Особая комната в трактире; фортепиано.

Моцарт и Сальери за столом.

Сальери

Что ты сегодня пасмурен?

Моцарт

Сальери

Ты верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?

Обед хороший, славное вино,

А ты молчишь и хмуришься.

Моцарт

Признаться,

Мой Requiem меня тревожит.

Сальери

Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?

Моцарт

Давно, недели три. Но странный случай...

Не сказывал тебе я?

Сальери

Моцарт

Так слушай.

Недели три тому, пришел я поздно

Домой. Сказали мне, что заходил

За мною кто-то. Отчего – не знаю,

Всю ночь я думал: кто бы это был?

И что ему во мне? Назавтра тот же

Зашел и не застал опять меня.

На третий день играл я на полу

С моим мальчишкой. Кликнули меня;

Я вышел. Человек, одетый в черном,

Учтиво поклонившись, заказал

Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас

И стал писать – и с той поры за мною

Не приходил мой черный человек;

А я и рад: мне было б жаль расстаться

С моей работой, хоть совсем готов

Уж Requiem. Но между тем я...

Сальери

Моцарт

Мне совестно признаться в этом...

Сальери

Моцарт

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду

Как тень он гонится. Вот и теперь

Мне кажется, он с нами сам-третей

Сальери

И, полно! что за страх ребячий?

Рассей пустую думу. Бомарше

Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,

Как мысли черные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти “Женитьбу Фигаро”.

Моцарт

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;

(Особая комната в трактире; фортепиано.)

Моцарт и Сальери за столом.

Что ты сегодня пасмурен?

Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.

Итак, с самого начала сцены мы видим грустного, хмурого Моцарта. Вероятно, сцена должна начаться с паузы: Моцарт сидит, задумавшись, а Сальери внимательно следит за его выражением. Они уже пообедали и выпили («обед хороший, славное вино»)... Чем объясняется молчание, пасмурность и хмурость Моцарта - вполне понятно из предыдущего: он инстинктивно, своей тонкой проницательностью чувствует приближение смертельной опасности и неотложную необходимость понять ее, довести до сознания, но не может этого сделать из-за своей доверчивости и доброжелательности к людям.

Но почему мрачный Сальери, каким мы его видели в первой сцене, недоволен или обеспокоен «пасмурностью» и молчаливостью Моцарта? Это тоже вполне понятно. Сальери твердо, без колебаний решивший отравить во время обеда Моцарта, все же старается сохранить придуманное им идеологическое обоснование своего преступления. Он должен убить «безумца, гуляку праздного», человека, не понимающего ценности музыки, издевающегося даже над своими гениальными произведениями, весельчака, «недостойного самого себя...». Вот если бы Моцарт хохотал сейчас над искажением его арии или вышучивал свою гениальность («...божество мое проголодалось»), то Сальери тут же бросил бы яд в его стакан, с сознанием своей правоты, совершения долга... Но Моцарт пасмурен, молчит, хмурится... Вот уже и обед их кончился, а Сальери никак не мог до сих пор найти психологически подходящего момента, чтобы «совершить свой долг», - убить Моцарта...

И вот на вопрос: «Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?» - Сальери получает самый неожиданный и потрясающий его ответ:

Признаться,
Мой Requiem 63 меня тревожит.

А!
Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?

Он только сегодня решил отравить Моцарта - а тот, оказывается, уже сочиняет «Реквием», готовит себе панихиду!.. Как это могло случиться? Крайнее изумление и даже, может быть, испуг Сальери и здесь могут быть выражены только интонацией , с которой исполнитель роли Сальери произнесет эти слова. При немом чтении в книге выразительность и значительность этой реплики может остаться незамеченной... Много ли говорит читателю слово «А!»? Какой смысл, какое чувство вкладывает Сальери в это восклицание? Только при живом, театральном исполнении оно может прозвучать так, как хотел этого Пушкин.

Давно, недели три.

Вот сколько времени уже «музыкальная душа» Моцарта, разгадавшая раньше самого Сальери трагический конец их дружбы, томится мыслями о неминуемой смерти! Впрочем, как увидим дальше, это предчувствие опасности еще раньше начало его мучить.

Моцарт продолжает:

Давно, недели три. Но странный случай...
Не сказывал тебе я?

Так слушай:
Недели три тому, пришел я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего - не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне? Назавтра тот же
Зашел и не застал опять меня.
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в чёрном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас

И стал писать - и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек;
А я и рад: мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem...

«Странный случай» - приход к Моцарту таинственного «черного человека», как известно, не выдуман Пушкиным. В книжке Игоря Бэлзы «Моцарт и Сальери»... рассказано об этом: «Тайна «черного человека», заказавшего Моцарту «Реквием», давно уже разъяснена. То был Лейтгеб (Leutgeb), управляющий именитого любителя музыки, графа Франца фон Вальзегг цу Штуппах, который устраивал у себя в имении театральные представления и концерты, принимая в них участие в качестве виолончелиста, флейтиста и дирижера. Но граф хотел во что бы то ни стало прослыть и композитором. С этой целью он заказывал крупнейшим мастерам своего времени различные музыкальные произведения (преимущественно квартеты), собственноручно переписывал их и затем исполнял 64 , выдавая за свои сочинения. Летом 1791 года граф обратился к Моцарту, послав к нему управляющего, который, как всегда, скрыл как свое имя, так и имя своего хозяина, обставил переговоры с композитором обычной таинственностью и предложил ему написать заупокойную мессу, а затем несколько квартетов. Что касается этой мессы, то она понадобилась графу для того, чтобы исполнением ее почтить память своей жены, скончавшейся в феврале того же, 1791 года» 65 .

Рассказ Моцарта о «черном человеке» дает возможность нам, а также внимательно слушающему его Сальери узнать еще кое-что о тревожном состоянии души Моцарта, предчувствующего свою гибель. Оказывается, эта тревога возникла в душе Моцарта не «недели три» тому назад, когда он начал писать «Реквием», а уже раньше... В самом деле: узнав, что в его отсутствие к нему кто-то заходил, он почему-то сильнейшим образом забеспокоился, сам не понимая почему.

Отчего - не знаю,
Всю ночь я думал : кто бы это был?
И что ему во мне?..

Значит, он уже ждал чего-то , какого-то несчастья... И когда на третий день «человек, одетый в черном», заказал ему заупокойную мессу, - он тотчас же сел и стал писать. Обычно, приняв какой-нибудь заказ извне, художник (особенно композитор, музыкант) должен какое-то время привыкать к этой, новой для него задаче, войти в ее содержание, сродниться с ней, вызвать в своей душе такое состояние, которое получило бы нужное выражение в создаваемой им музыке... А тут ничего этого не было нужно:

Сел я тотчас
И стал писать...

Нужное настроение, мысли о смерти, грозящей гибели, видимо, уже давно преследовали Моцарта, и появление «черного человека», его таинственное поведение при заказе «Реквиема» 66 - все это вполне совпадало с его душевным состоянием, почему Моцарт и склонен был принять этого посетителя за посланца «с того света» - и смог сразу начать писать свой «Реквием»...

Можно себе представить, с каким чувством (и с каким видом) выслушивает Сальери этот рассказ!..

После слов «...хоть совсем готов уж «Реквием» Моцарт продолжает:

Но между тем я... - и замолкает.

Мне совестно признаться в этом... - и опять молчит.

И тут Моцарт откровенно рассказывает, что с ним происходит: свой страх, ощущение грозящей смерти, как-то подсознательно связанное с присутствием Сальери - причину его «пасмурности», «хмурости» за дружеским обедом...

Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду

Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.

Ужас, с каким Моцарт произносит эти слова, его тон, выражение его лица должны потрясти зрителя, готового уже поверить в реальность галлюцинации Моцарта: за столом Моцарт, Сальери - и между ними символ смерти - черный человек!

Моцарт почти разгадал , почти уже перевел на язык слов то, что он внутренне давно знал и передавал свое знание на привычном ему языке музыки - в «Реквиеме» и в только что показанном Сальери новом гениальном произведении...

А каково Сальери слышать все это! Ведь он-то понимает то, что старается понять Моцарт, уже не «гуляка праздный», не «безумец», а чуткий, проницательный гений, которому его доброжелательность и доверчивость мешает разоблачить страшный замысел его «друга»...

Только на сцене, при правильном и высокохудожественном исполнении актеров, их интонациях, выражении лиц, жестах, можно довести до полной ясности содержание этой необыкновенно напряженной сцены - эту внутреннюю мучительную работу Моцарта, сильнейшим образом ощущающего жизненную необходимость осознать реальное значение его интуитивных переживаний. получивших такое точное выражение в его музыке, а также муки Сальери, слышащего из уст Моцарта не осознанное до конца им самим страшное обвинение!

При правильном исполнении на сцене трагедии Пушкина не нужны будут никакие «комментарии», без которых невозможно обойтись, читая ее в книге...

Как ни мучительны для самого Сальери признания Моцарта, он не показывает этого, преодолевает свои чувства и старается отвести Моцарта от его страшных мыслей. Он должен развеселить Моцарта, превратить его снова в «гуляку праздного» - иначе, как уже сказано, неоправданно будет его убийство.

И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».

Вероятно, тут же он наливает вино в стакан Моцарта и свой.

Развеселить Моцарта нетрудно: это ведь его привычное состояние. Да и, видимо, ему самому хочется отвлечься от мучащих его смутных предчувствий и подозрений. Он подхватывает слова Сальери:

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него «Тарара» сочинил.
Вещь славную. Там есть один мотив...
Я все твержу его, когда я счастлив...
Ла ла ла ла...

Моцарт напевает веселый мотив из оперы Сальери «Тарар»... Но надолго отбросить гнетущее его беспокойство ему не удается, оно снова овладевает им. Имя Бомарше вызывает в нем новые, страшные ассоциации, и он невольно делает еще один шаг к прояснению и уточнению своих опасений...

Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?

Моцарт говорит о смерти первой, а затем второй жены Бомарше, который, по слухам, отравил их. «Бомарше публично защищался от этих обвинений...» 67

Моцарт постепенно приближается к правде. Он уже думает не просто о смерти, но - об отравлении... А Сальери должен все это слушать... Да к тому же сопоставление отравителя Сальери с предполагаемым отравителем Бомарше он воспринимал почти как оскорбление: Бомарше из-за своей пронырливости, ряда не очень чистых денежных афер не пользовался уважением у современников... Что может быть общего между ним и «Сальери гордым», готовящимся отравить гения из принципа, защищая судьбу музыки, восстанавливая справедливость, нарушенную богом («правды нет и выше!»)? Он презрительно отвергает как неправдоподобную мысль о Бомарше-отравителе:

Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.

Моцарта, который все ближе и ближе подходит к пониманию ситуации, не удовлетворяет такое объяснение

(ведь Сальери-то не «смешон»!) - и он почти прямо задает вопрос: а способен ли Сальери на такое преступление:

Он же гений 68 ,
Как ты да я. А гений и злодейство -
Две вещи несовместные. Не правда ль?

Ему нужно, чтобы Сальери подтвердил это положение и тем самым снял с души Моцарта мучащее его «постыдное» подозрение о готовящемся злодействе его друга... Повторяю еще раз, что Моцарт, с его гениальной наблюдательностью, впечатлительностью и железной логикой ума, уже давно понял Сальери и даже выразил это на своем обычном языке - музыке. Но сейчас этого мало! Чтобы спастись от гибели, надо перевести это музыкально выраженное знание на обычный человеческий язык слов, понятий. Он и пробивается инстинктивно к такому пониманию, борясь с собственной доверчивостью, доброжелательностью к людям, отсутствием осторожной подозрительности. Сейчас он почти довел до сознания свои смутные чувства - и хочет, чтобы Сальери сам опроверг его подозрения, согласившись с тем, что «гений (каким он считает и Сальери, так же как и Бомарше и себя) и злодейство - //Две вещи несовместные 69 . Не правда ль?» - спрашивает он и ждет ответа. Для Сальери этот вопрос и эта со всей убедительностью высказанная мысль Моцарта - последний удар, которого он уже не может вытерпеть. Он больше не в состоянии дожидаться нужного ему для совершения его «долга» веселого настроения «праздного гуляки»...

Ты думаешь? 70
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
Ну, пей же.

После этой кульминационной точки до крайности напряженного с обеих сторон диалога Моцарт, словно «опомнившись», отбрасывает свои подсознательные подозрения, словно стыдясь их, и возвращается к своему обычному, дружескому, светлому настроению. Ему так и не удалось довести до сознания то, что он давно уже понял своей музыкальной душой!..

За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.

Сильнейшее впечатление на зрителей должна произвести эта картина: Моцарт держит в руке стакан со смертельным напитком - и в это время произносит трогательный тост за здоровье своего убийцы. Одна-две секунды - и все для него будет кончено...

И тут впервые Сальери приходит в ужас от того, что он сделал, и пытается остановить Моцарта:

Постой,
Постой, постой!..

Но уже поздно. С отчаянием и ужасом он восклицает:

Ты выпил!..

Моцарт, видимо, с удивлением смотрит на Сальери, не понимая, чем вызвана эта вспышка. И Сальери, опомнившись, придумывает объяснение - и договаривает:

Без меня?

И наливает вино в пустой стакан Моцарта.

Моцарт (бросает салфетку на стол) .

Довольно, сыт я 71 .
(Идет к фортепиано.)
Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Играет. )

Страшное напряжение, сопровождающее мучительный для обеих сторон диалог Моцарта и Сальери - Моцарта, изо всех сил пробивающегося к пониманию ужасной правды, и Сальери, для которого каждый вопрос Моцарта, каждое его признание было сильнейшим ударом, - это напряжение прошло, кончилось. Убийство уже совершилось... Речи действующих лиц прекратились, взволнованные движения их - тоже. И в тишине и неподвижности со сцены начинает звучать потрясающая музыка «Реквиема» Моцарта, на наших глазах отпевающего самого себя.

Римский-Корсаков ввел в свою оперу только начало «Реквиема» Моцарта, первые четырнадцать тактов: короткое вступление и первую фразу хора «Requiem aeternam dona eis, Domine». Это совершенно правильно: именно такая музыка, самое начало «Реквиема», с его необыкновенной выразительностью, должно звучать в этом месте трагедии Пушкина 72 . Римский-Корсаков вводит здесь к тому же одну явную условность: хотя у Пушкина «Реквием» играет на фортепьяно Моцарт, у Корсакова звучит эта музыка в оркестре и с хором (за сценой) - так, как она задумана Моцартом... Эта вполне приемлемая условность может быть осуществлена и при исполнении пушкинской пьесы... А может быть, Моцарт сам поет партии хора... Впрочем, это все дело режиссера данного спектакля. Нам нужно только ясно представить себе, что такое начало «Реквиема», которое играет перед нами уже отравленный Моцарт и слушает его убийца - Сальери.

В музыке нет ни резкой взволнованности, ни выражения отчаяния, ни мук при мысли о смерти. Это почти спокойная, но притом глубоко горестная музыка. Начинается она с медленных и тихих ударов в аккомпанементе - словно каких-то медленных, важных шагов или тихих, сдержанных вздохов... На фоне их начинает звучать медленная, грустная мелодия, сначала в одном инструменте, затем ее повторяет с более высокой ноты другой инструмент, затем вступает в соединении с ней еще выше третий - и после общего подъема мелодия снова спускается вниз. Здесь резко меняется характер музыки: вместо тихого плавного звучания - три громких удара как будто всплески горестного чувства. Тут начинает петь хор под аккомпанемент жалобных возгласов оркестра (или фортепьяно). Начинают басы - «Reguiem aeternam». Они продолжают дальше, к ним присоединяются тенора, повторяющие ту же мелодию, но с другой, более высокой ноты. За ними вступают с еще более высокой ноты альты, с той же мелодией и теми же словами. Уже поют три голоса. Наконец приступает и четвертый, самый высокий голос - сопрано, и весь хор поет чудесную мелодию на слова молитвы: «Вечный покой подай им, господи...»

Трудно представить себе, чтобы зрители, испытавшие все напряжение этой сцены и слушающие после нее величавые звуки моцартовского «Реквиема», могли бы удержаться от слез... И Сальери не выдерживает...

Ты плачешь? - спрашивает Моцарт, прерывая свою музыку.

Здесь естественно было бы предположить, что слезы Сальери - слезы раскаяния, он страдает от совершенного им преступления, ему жалко приговоренного к смерти Моцарта... Так, вероятно, и построил бы это место какой-нибудь другой драматург. Но Пушкин был реалист, жестокий реалист. Он до самой глубины проникает в психику своих героев и показывает то, что в них заключено, - иногда самое неожиданное.

Слезы Сальери - почти чисто физиологическое разрешение того тяжелого состояния, в котором он находился до этого. Сколько времени он страдал от «глубокой, мучительной» зависти и ненависти к Моцарту, которую должен был скрывать, каким небывало трудным оказалось осуществление его решения отравить Моцарта, какие психологические муки он пережил во время их последнего разговора! Но вот все кончилось. Моцарт отравлен, муки сомнения, терзавшие Сальери, прекратились, так же как и зависть (можно ли завидовать «мертвому»?), «душевные мускулы», столько времени напряженные, ослабли. И в это время начинает звучать, «наполнять его душу» новая гениальная музыка Моцарта...

Об этом всем совершенно откровенно говорит Сальери, отвечая на вопрос Моцарта: «Ты плачешь?»

Эти слезы
Впервые лью: и больно и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг...

Здесь он вспоминает придуманное им идейное оправдание своей преступной зависти... Он продолжает:

Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член!..

Очень точное сравнение! Убийство Моцарта, как целебный нож хирурга, причинив краткую боль, освобождает больного от длительных страданий.

Друг Моцарт, эти слезы...
Не замечай их. Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу...

«Друг Моцарт» - это сказано вполне искренне: ведь он ему больше не завидует! Он знает, что жить Моцарту осталось считанное время, и со свойственным ему жестоким эгоизмом боится только того, что он не успеет насладиться новой музыкой Моцарта : «...спеши еще наполнить звуками мне душу».

Моцарт всего этого, по обыкновению, не замечает. Его поразили слезы Сальери, он понимает их совершенно иначе, как «эстетические» слезы, невольно появляющиеся иногда у людей, способных сильно воспринимать искусство - музыку, поэзию... Он восхищен такой чувствительностью Сальери, опытнейшего музыканта, крупного композитора - так глубоко и сильно реагирующего на чужую музыку.

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! - с восхищением говорит он.

Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству,
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль?

Где же тут «безумец, гуляка праздный», человек, не умеющий ценить искусство, способный профанировать его, издеваться над ним? Все, что он говорит, выражает самые глубокие, заветные мысли самого Сальери: творец музыки - жрец (служитель и поклонник) прекрасного, непохожий на обычных людей, «избранный», находящий счастье только в искусстве, пренебрегающий во имя искусства житейскими выгодами, «презренной пользой», заботами «о нуждах низкой жизни». «Счастливцем праздным» называет их Моцарт именно в этом смысле (они не заботятся о «нуждах низкой жизни» ), а не в том, который придает этим словам Сальери, называя Моцарта «гулякой праздным», то есть не работающим над своими произведениями. Моцарт очень много и усердно работал - и Пушкин, конечно, знал это...

Этот короткий монолог Моцарта окончательно рушит придуманное Сальери обоснование, оправдание его зависти и совершенного им преступления... Какой же «долг» совершил он, убивая Моцарта, который не только творит гениальные произведения, но и высоко ценит, обоготворяет музыку, ставит ее выше всех «нужд низкой жизни»? Где же тут несправедливость, неправота бога, одарившего его «священным даром», «бессмертным гением»? Почему же не только «нет правды на земле, но правды нет и выше», и Сальери «избран», чтобы восстановить эту правду? От утешительной концепции Сальери ничего не осталось...

Моцарт продолжает:

Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело...

Яд начинает действовать.

Пойду, засну.
Прощай же!

До свиданья.

Моцарт уходит. Нельзя не обратить внимание на этот многозначительный обмен короткими репликами. Моцарт, не сомневаясь, что он в ближайшее время снова встретится со своим другом, говорит ему тем не менее «прощай!», а Сальери, знающий, что они больше не увидятся, что Моцарт приговорен к смерти, отвечает ему: «До свиданья».

Ты заснешь
Надолго, Моцарт!

Ни следа раскаянья, жалости к Моцарту! Он думает только о себе.

Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные.

Если Моцарт прав, то, значит, Сальери - не гений. А тогда какое же он имеет право решать судьбу Моцарта, будущую судьбу искусства?

Вся концепция Сальери, все его высокое, принципиальное самооправдание, идея об его «избранности» («Я избран, чтоб его остановить...») для совершения «тяжкого долга» - все это рушится... Остается - жалкий «презренный завистник», уничтоживший из зависти гения.

Сальери пытается спорить с этой, уже очевидной для него истиной:

Неправда...

Он цепляется за легенду о Микеланджело Буонарроти, якобы убившего во имя искусства своего натурщика.

А Бонаротти?

Но он уже сам не верит в правдивость этой легенды.

или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы - и не был
Убийцею создатель Ватикана?

На этих мучительных сомнениях Сальери, крушении всех его идеологических самооправданий (мы должны все это увидеть в выражении его лица на сцене) заканчивается пьеса Пушкина.

Преступление, голое преступление совершено - начинается для Сальери многолетнее душевное наказание...

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался - слезы
Невольные и сладкие текли.
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.

Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Что говорю? Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы тайны
(Глубокие, пленительные тайны),
Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой; также
Трудами и успехами друзей,
Товарищей моих в искусстве дивном.
Нет! никогда я зависти не знал,
О, никогда! - нижѐ, когда Пиччини
Пленить умел слух диких парижан,
Нижѐ, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.
Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!.. А ныне - сам скажу - я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. - О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан -

А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!

Входит Моцарт .

Ага! увидел ты! а мне хотелось
Тебя нежданной шуткой угостить.

Сейчас. Я шел к тебе,
Нес кое-что тебе я показать;
Но, проходя перед трактиром, вдруг
Услышал скрыпку... Нет, мой друг, Сальери!
Смешнее отроду ты ничего
Не слыхивал... Слепой скрыпач в трактире
Разыгрывал voi che sapete 1). Чудо!
Не вытерпел, привел я скрыпача,
Чтоб угостить тебя его искусством.
Войди!

Входит слепой старик со скрыпкой.

Из Моцарта нам что-нибудь!

Старик играет арию из Дон-Жуана; Моцарт хохочет.

И ты смеяться можешь?

Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?

Нет.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,

1) о вы, кому известно (итал.).

Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери.
Пошел, старик.

Постой же: вот тебе,
Пей за мое здоровье.

Старик уходит.

Ты, Сальери,
Не в духе нынче. Я приду к тебе
В другое время.

Что ты мне принес?

Нет - так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал. Хотелось
Твое мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.

Ах, Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя? Садись;
Я слушаю.

(за фортепиано)

Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня - немного помоложе;
Влюбленного - не слишком, а слегка -
С красоткой, или с другом - хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...
Ну, слушай же.

Ты с этим шел ко мне
И мог остановиться у трактира
И слушать скрыпача слепого! - Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Что ж, хорошо?

Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.

Ба! право? может быть...
Но божество мое проголодалось.

Послушай: отобедаем мы вместе
В трактире Золотого Льва.

Пожалуй;
Я рад. Но дай схожу домой сказать
Жене, чтобы меня она к обеду
Не дожидалась.

Жду тебя; смотри ж.
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить - не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой....
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;

Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.

Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою -
И часто жизнь казалась мне с тех пор
Несносной раной, и сидел я часто
С врагом беспечным за одной трапезой,
И никогда на шепот искушенья
Не преклонился я, хоть я не трус,
Хотя обиду чувствую глубоко,
Хоть мало жизнь люблю. Все медлил я.
Как жажда смерти мучила меня,
Что умирать? я мнил: быть может, жизнь
Мне принесет незапные дары;
Быть может, посетит меня восторг
И творческая ночь и вдохновенье;
Быть может, новый Гайден сотворит
Великое - и наслажуся им...
Как пировал я с гостем ненавистным,
Быть может, мнил я, злейшего врага
Найду; быть может, злейшая обида
В меня с надменной грянет высоты -
Тогда не пропадешь ты, дар Изоры.
И я был прав! и наконец нашел
Я моего врага, и новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!
Теперь - пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.

) (A special room at an inn; a piano.
Mozart and Salieri at a table.)

You seem a little down today?

You surely are upset with something, Mozart?
Good dinner, glorious wine, but you keep quiet
And sit there looking gloomy.

I should own,
My Requiem"s unsettling me.

Your Requiem!--
You"ve been composing one? Since long ago?

Long: some three weeks. A curious incident...
I haven"t told you, have I?

Then listen:
About three week ago, I came back home
Quite late at night. They told me that some person
Had called on me. And then, I don"t know why,
The whole night through I thought: who could it be?
What does he need of me? Tomorrow also
The same man came and didn"t find me in.
The third day, I was playing with my boy
Upon the floor. They hailed me; I came out
Into the hall. A man, all clad in black,
Bowed courteously in front of me, commissioned
A Requiem and vanished. I at once
Sat down and started writing it -- and since,
My man in black has not come by again.
Which makes me glad, because I would be sorry
To part with my endeavor, though the Requiem
Is nearly done. But meanwhile I am...

I"m quite ashamed to own to this...

By day and night my man in black would not
Leave me in peace. Wherever I might go,
He tails me like a shadow. Even now
It seems to me he"s sitting here with us,
A third...

Enough! what is this childish terror?
Dispel the empty fancies. Beaumarchais
Used to instruct me: "Listen, old Salieri,
Whenever black thoughts come into your head,
Uncork yourself another Champagne bottle
Or reread "Le mariage de Figaro.""

Yes! I remember, you were boon companions
With Beaumarchais; you wrote "Tarare" for him --
A glorious thing. It has one melody...
I keep on singing it when I feel happy...
La la la la... Ah, is it right, Salieri,
That Beaumarchais could really poison someone?

I doubt he did: too laughable a fellow
For such a serious craft.

He was a genius,
Like you and me. While genius and evildoing
Are incompatibles. Is that not right?

(Throws the poison into Mozart"s glass.)

Well, now drink.

Here is a health
To you, my friend, and to the candid union
That ties together Mozart and Salieri,
Two sons of harmony.

(Drinks.)

But wait, hold on,
Hold on, hold on!.. You drank it!.. Without me?

(throws his napkin on the table)

That"s it, I"m full.

(He goes to the piano.)

And now, Salieri, listen:
My Requiem.

(He plays.)

Such tears as these
I shed for the first time. It hurts, yet soothes,
As if I had fulfilled a heavy duty,
As if at last the healing knife had chopped
A suffering member off. These tears, o Mozart!..
Pay no respect to them; continue, hurry
To fill my soul with those celestial sounds...

If only all so quickly felt the power
Of harmony! But no, in that event
The world could not exist; all would abandon
The basic needs of ordinary life
And give themselves to unencumbered art.
We"re few, the fortune"s chosen, happy idlers,
Despising the repellent cares of use,
True votaries of one and only beauty.
Is that not right? But now I"m feeling sick
And kind of heavy. I should go and sleep.
Farewell then!

See you later.

(Alone.)

You will sleep
For long, Mozart! But what if he is right?
I am no genius? "Genius and evildoing
Are incompatibles." That is not true:
And Buonarotti?.. Or is it a legend
Of the dull-witted, senseless crowd -- while really
The Vatican"s creator was no murderer?

Translated by Genia Gurarie.

This work is licensed under the terms of the
GNU Free Documentation License.

СЦЕНА II

Особая комната в трактире; фортепиано.Моцарт и Сальери за столом.Сальери

Что ты сегодня пасмурен?

Моцарт Сальери

Ты верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?

Обед хороший, славное вино,

А ты молчишь и хмуришься.

Моцарт

Признаться,

Мой Requiem меня тревожит.

Сальери

Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?

Моцарт

Давно, недели три. Но странный случай...

Не сказывал тебе я?

Сальери Моцарт

Так слушай.

Недели три тому, пришел я поздно

Домой. Сказали мне, что заходил

За мною кто-то. Отчего – не знаю,

Всю ночь я думал: кто бы это был?

И что ему во мне? Назавтра тот же

Зашел и не застал опять меня.

На третий день играл я на полу

С моим мальчишкой. Кликнули меня;

Я вышел. Человек, одетый в черном,

Учтиво поклонившись, заказал

Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас

И стал писать – и с той поры за мною

Не приходил мой черный человек;

А я и рад: мне было б жаль расстаться

С моей работой, хоть совсем готов

Уж Requiem. Но между тем я...

Сальери Моцарт

Мне совестно признаться в этом...

Сальери Моцарт

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду

Как тень он гонится. Вот и теперь

Мне кажется, он с нами сам-третей

Сальери

И, полно! что за страх ребячий?

Рассей пустую думу. Бомарше

Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,

Как мысли черные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти “Женитьбу Фигаро”.

Моцарт

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;